СТИХОТВОРЕНИЕ Г.Р. ДЕРЖАВИНА «НА СМЕРТЬ КНЯЗЯ МЕЩЕРСКОГО»: ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ОДНОГО СОЗВУЧИЯ
Одно из самых знаменитых стихотворений Державина неоднократно становилось предметом заинтересованного внимания и научного анализа. Как утверждает Я.К. Грот, автор лучшего и доныне издания Державина, «здесь в первый раз талант Державина обнаружился с замечательным блеском» (1). На протяжении почти всего текста с неумолимой выразительностью неуклонно проводится мысль о торжестве и грозном владычестве Смерти (в каноническом – державинском – правописании, которое передает и Грот – хотя и не всегда, слово «Смерть» пишется с прописной буквы, тем самым обретая своего рода субъектность, исчезающую в современных массовых, да и научных изданиях Державина, где Смерть понижена в ранге, начинаясь с безличной строчной буквы).
Однако почему героем произведения о Смерти избран именно князь Мещерский? Объясняется это обычно так: Державин, «бывал на пышных пирах Мещерского и, вдруг услышав о его смерти, выразил свое впечатление в этой оде, посвященной другу умершего, Перфильеву» (1, 57). Но разве мало смертей довелось видеть Державину? В том числе и тех, кто слишком «любили роскошную жизнь и хлебосольство» (1, 57)? Разумеется, имеются и другие биографические же объяснения, в том числе, и весьма замысловатые, связанные с возможным масонством князя (2).
Совершенно не исключая важности биографических сведений для интерпретации любого поэтического текста, в том числе, и этого (как [133] известно, сам Державин оставил интереснейшие «Объяснения на сочинения Державина относительно темных мест, в них содержащихся, собственных имен, иносказаний и двусмысленных речений, которых подлинная мысль автору токмо известна…»), предложим свой вариант разгадки, который вытекает исключительно из особенностей поэтики произведения.
Начиная с первой строки стихотворения (которое при первой публикации в «Санкт-Петербургском Вестнике» в сентябре 1779 г. именовалось одой ) читатель оказывается в каком-то небывалом художественном мире, где совершенно особую семантику получают как будто обычные слова, образуя посредством своего соединения – в рамках строф и строк — целые звуковые комплексы: «Глагол времен! Металла звон!» (1, 54). В этом мире звенящее всепожирающее время, где царит Смерть, имеет собственный «страшный глас», свой «стон», издает какие-то скрежещущие звуки: «уже зубами Смерть скрежещет». Эти звуки завораживают и обессиливают лирическое «я»: «Зовет меня, зовет твой стон. / Зовет – и гробу приближает» (1, 54). Державин, ничуть не боясь повторов, в первой же строфе предлагает своему читателю определенное фонетическое сопровождение торжества Смерти. Доминируют шипящие, звенящие, свистящие звуки, при этом сам звуковой комплекс словно бы имеет какие-то странные – даже для лирического произведения – самостоятельные значения и смыслы, когда он – то в рамках строфы, а то и строки – пересиливает и одолевает прямую лексическую семантику отдельных словоформ.
Дело в том, что слово «Мещерский» самим набором звуков, как гласных, так и согласных, созвучно слову «Смерть» (то, что «Смерть» в стихотворении Державина имеет своего рода субъектность мы уже отмечали). Итак, вслушаемся: СМЕРть – МЕщЕРСкий. Ключевой набор звуков — СМР – является важнейшей частью и слова «Мещерский» (а шипящее «Щ» дублируется уже во второй строке первой строфы, соседствуя с другим шипящим – Ш: «Твой страШный глас меня смуЩает»; таким образом и согласная Щ также не является нейтральной – по отношению к Смерти, обретая вполне определенные коннотации: «Уже зубами Смерть скрежещет»). Иными словами, «глас» Смерти уже изначательно присутствует в имени (фамилии) князя Мещерского, гнездится в ней, что создает ощущение не только общей человеческой обреченности, но и – поэтическим звуковым комплексом — неизбежности ее не абстрактно, «вообще», а именно для князя Мещерского.
Память смертная является необходимым фоном для повседневной жизни любого православного человека. Очевидно, именно поэтому [134] архиепископ Филарет в «Черниговских Епархиальных Известиях» 1866 г. с укоризной отметив – «…в прекрасных стихах на смерть высказывается и дух сомнения языческого Где душа умершего? Поэт не знает: это жаль» — в целом о державинской «оде» отозвался вполне благосклонно: «… лучшая песнь Державина. Здесь мысль о неизбежной смерти, поражающей монарха и узника, пышного богача и мечтательного искателя славы, в громозвучном стихе (как точно сформулировано! – И.Е. ) доведена до изумительной силы для каждого; это – песнь потрясающая».
«Двери вечности», о которых упоминается в десятой строфе произведения, находятся по ту сторону земной жизни, это, пожалуй, единственное, что о них знает наверняка поэт. Отсюда и достаточно мрачное семантическое окружение этой самой «вечности» в финале той же десятой строфы:
«Подите, счастья, прочь, возможны!
Вы все пременны здесь и ложны!
Я в дверях вечности стою» (1, 56).
Такого рода художественное завершение представляется вполне органичным и вытекающим не только из совокупного содержания предшествующих строф, но и является своего рода финальным освобождением от зловещего смертного скрежетания, о котором фонетически напоминает рифма «возмоЖны/лоЖны» в строках, предшествующих «вечности».
Однако завершается произведение все-таки не изображением «я» в пороговой ситуации «в дверях вечности», а отдельной одиннадцатой строфой. В ней появляется еще одна — вполне биографическая, как и Мещерский, фигура:
«Сей день, иль завтра умереть,
Перфильев! должно нам конечно:
Почто ж терзаться и скорбеть,
Что смертный друг твой жил не вечно?
Жизнь есть Небес мгновенный дар;
Благословляй судеб удар» (1, 56).
Представляется, что такое – вполне риторическое (и, вместе с тем, едва ли не более «античное», нежели христианское) художественное завершение, находится в русле особой «встречи» европейского ratio и русской православной традиции (3). Автор в этой строфе пытается успокоить – после какофонии смертного ужаса и хаоса, передаваемого в [135] том числе и звуковым комплексом текста, не только Перфильева (о котором практически ничего неизвестно как нынешнему читателю, так и уже современникам Державина), сколько самого себя. Ведь в «дверях вечности» непосредственно перед одиннадцатой строфой стоит не Перфильев, а именно лирическое «я».
Однако же есть что-то слишком обманчиво успокоительное в этом риторическом завершении. В конце концов, хотя и утверждается:
«Сей день иль завтра умереть,
Перфильев! должно нам конечно:
Почто ж терзаться и скорбеть…» (1, 56),
но ведь во всех десяти предыдущих строфах автор только и делает, что именно терзается и скорбит – и заставляет «терзаться и скорбеть» своего читателя… Да и отнюдь не безразлично для человека умереть «завтра» или же «сей день», как себя самого ни успокаивай философией античных стоиков… И для Порфильева, по-видимому, так же, как и Державина, потрясенного смертью своего «друга» Мещерского, — сына «роскоши, прохлад и нег» — имеет все-таки некоторую существенную разницу умер ли он оттого лишь, что так и полагается («должно») «смертному», либо же Смерть именно похитила не чью-то, какого-то имярек, а как раз его «жизнь внезапу» (1, 54) – не «завтра», а как раз «сей день».
Те риторические призывы, которые мог бы адресовать Перфильеву не русский поэт Державин, живший в православной стране России, а какой-нибудь античный стоик, рассуждая о жизни («Устрой ее себе к покою»), хотя и вполне, так сказать, убедительны, но как-то уж слишком абстрактны, слишком общи, слишком даже ходульны, чтобы им вполне поверить, а главное же следовать: особенно после предшествующих десяти громокипящих державинских строф. Конечно, можно уловить и некоторый отпечаток христианского культурного поля в финальном: «Благословляй судеб удар» (сравним державинский вариант этой же строки, — «Наградой чти судеб удар» (56): признаемся, что окончательный вариант хотя бы отсылкой к благословению все-таки ближе православной традиции, особенно, если вспомнить, что Перфильев предстоит неизбежному «с чистою своей душою», а значит, обладает должным христианским смирением). Но и последняя строка, где финальное «судеб удар» слишком уж напоминает начальное «металла звон», а значит весь тот звуковой комплекс, о котором мы уже рассуждали, слишком сама противится холодной и нарочитой риторике, дабы читателю вполне удовлетвориться ею. Нельзя, никак нельзя совершенно успокоиться, словно бы забыв о том, что Смерть изначально гнездится – прямо-таки на молекулярном [136] (фонетическом) уровне — как в несчастном князе Мещерском, так и в каждом из нас, как ее не заговаривай «правильными» силлогизмами…
И хотелось бы, очень хотелось «соединить» русским людям XVIII века антично-европейское ratio и православную традицию воедино, но какой-то явный зазор оставался – и мы его отчетливо чувствуем в этой оппозиции одиннадцатой строки и всего остального произведения. Должно было пройти пять лет, чтобы в одиннадцатой строфе державинской оды «Богъ» был представлен совершенно иной тип художественного завершения (4), разрешающий и все недомолвки, отмеченные нами здесь.
1. См.: Державин Г.Р. Сочинения. 2 академическое изд. Т. 1. СПб., 1868. С. 57. Далее державинский текст цитируется по этому изданию. Страницы указываются в скобках. Скобки после цитаты означают также, что мы цитируем приводимый источник по комментариям Я. Грота к академическому изданию.
2. См.: Аптекман М. Державин и масоны (постановка вопроса) // Gavriil Derzhavin (1743-1816) / Ed. Etkind E.; Elnitsky S. Northfield; Vermont, 1995. С. 23-28.
3. См.: Есаулов И.А. Словесность русского XVIII века : Между ratio Просвещения и православной традицией // Проблемы исторической поэтики. 2013. Вып. 11. С. 7-26.
4. См.: Есаулов И.А. Ода Г.Р. «Богъ»: новое понимание // Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск, 2016. Вып. 14.
Работа выполнена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), проект № 15-04-00212. [137]
ОПУБЛИКОВАНО: Православие и русская литература: сборник научных статей. Арзамас: Арзамасский филиал ННГУ, 2016. C. 133- 137
Если понравилось, подставьте лайка и подпишитесь на канал Иван Есаулов. Русская культура
«На смерть князя Мещерского» Г. Державин
Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает,
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет – и к гробу приближает.
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет
И дни мои, как злак, сечет.
Ничто от роковых кохтей,
Никая тварь не убегает:
Монарх и узник – снедь червей,
Гробницы злость стихий снедает;
Зияет время славу стерть:
Как в море льются быстры воды,
Так в вечность льются дни и годы;
Глотает царства алчна смерть.
Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся;
Приемлем с жизнью смерть свою,
На то, чтоб умереть, родимся.
Без жалости все смерть разит:
И звезды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.
Не мнит лишь смертный умирать
И быть себя он вечным чает;
Приходит смерть к нему, как тать,
И жизнь внезапу похищает.
Увы! где меньше страха нам,
Там может смерть постичь скорее;
Ее и громы не быстрее
Слетают к гордым вышинам.
Сын роскоши, прохлад и нег,
Куда, Мещерский! ты сокрылся?
Оставил ты сей жизни брег,
К брегам ты мертвых удалился;
Здесь персть твоя, а духа нет.
Где ж он? – Он там.- Где там? – Не знаем.
Мы только плачем и взываем:
«О, горе нам, рожденным в свет!»
Утехи, радость и любовь
Где купно с здравием блистали,
У всех там цепенеет кровь
И дух мятется от печали.
Где стол был яств, там гроб стоит;
Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит.
Глядит на всех – и на царей,
Кому в державу тесны миры;
Глядит на пышных богачей,
Что в злате и сребре кумиры;
Глядит на прелесть и красы,
Глядит на разум возвышенный,
Глядит на силы дерзновенны
И точит лезвие косы.
Смерть, трепет естества и страх!
Мы – гордость, с бедностью совместна;
Сегодня бог, а завтра прах;
Сегодня льстит надежда лестна,
А завтра: где ты, человек?
Едва часы протечь успели,
Хаоса в бездну улетели,
И весь, как сон, прошел твой век.
Как сон, как сладкая мечта,
Исчезла и моя уж младость;
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен;
Желанием честей размучен,
Зовет, я слышу, славы шум.
Но так и мужество пройдет
И вместе к славе с ним стремленье;
Богатств стяжание минет,
И в сердце всех страстей волненье
Прейдет, прейдет в чреду свою.
Подите счастьи прочь возможны,
Вы все пременны здесь и ложны:
Я в дверях вечности стою.
Сей день иль завтра умереть,
Перфильев! должно нам конечно, –
Почто ж терзаться и скорбеть,
Что смертный друг твой жил не вечно?
Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой ее себе к покою
И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар.
Анализ стихотворения Державина «На смерть князя Мещерского»
Удивительно, как одни и те же по сути события вызывают разные чувства у тех, кто их наблюдает. В 1800 году Гавриил Романович Державин, ставший свидетелем смерти своего товарища А. С. Суворова, написал торжественную оду «Снигирь», в которой отразилось восхищение личностью генералиссимуса. В 1779 году поэт присутствовал на похоронах другого близкого человека – князя А. И. Мещерского. Однако стихотворение «На смерть князя Мещерского» имеет совершенно другое настроение.
Это произведение можно назвать философским рассуждением о судьбе человека, ведь именно такие мысли вызвала у поэта кончина приятеля. Главная героиня этого глубокого по смыслу стихотворения – смерть во всей своей неминуемой величественности. Не о друге вспоминает автор, непосредственно к князю он обращается всего один раз:
Куда, Мещерской! ты сокрылся?
Оставил ты сей жизни брег…
Больше поэта волнует то, что этой участи не избежать никому.
Смерть предстаёт в самых грозных и мрачных красках. Поэт олицетворяет это явление, придавая ему поведение и черты живого существа. Смерть совершает различные действия: она «зубами скрежещет», «на всех глядит», «точит лезвие косы».
Суровость произведения поддерживается с помощью метафор: бой часов – «глагол времён», старение – «двери вечности» и др.
Зловещий образ смерти поэт рисует с помощью эпитетов. Героиня обладает «страшным гласом», тусклой кожей («бледна смерть») и острыми когтями. Она жадная – «глотает царства алчна смерть». Поэт подразумевает, что не только люди поодиночке сталкиваются с печальным концом, но и население целых стран порой выкашивают эпидемии или войны. В представлении поэта смерть совершенно равнодушна, она одинаково безучастна к красоте, молодости, бедности, роскоши, власти или беспомощности:
Глядит на всех – и на царей,
…
Глядит на пышных богачей,
…
Глядит на прелесть и красы,
Глядит на разум возвышенный,
Глядит на силы дерзновенны…
Здесь автор применяет приём анафора, который подчёркивает впечатление равенства всего в глазах смерти.
Этот способ поэт использует ещё раз, чтобы показать, что в близости смерти и ему становятся безразличны удовольствия молодости:
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен…
У стихотворения эффектная строгая композиция, что делает его похожим на непререкаемое наставление. Каждая строфа состоит из двух четверостиший, одно из которых имеет перекрёстную рифму, а второе – кольцевую.
Всё стихотворение пронизано идеей: смерть неотвратима. Люди склонны не беспокоиться о будущем, стремиться к мелким наслаждениям. Но когда они сталкиваются с неизбежностью, то начинают скорбеть об упущенных возможностях. Поэт призывает не терзаться сожалениями, а принимать всё, что даёт судьба:
Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой её себе к покою
И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар.
Источник статьи: http://pishi-stihi.ru/na-smert-knyazya-meshherskogo-derzhavin.html